Сложно сказать, что изменилось с этого времени - то ли экспедиции стали длиннее, то ли Анна стала другой, а может быть, и оба они изменились. Шла война, и Сергей объявил, что уходит добровольцем на фронт. Его наградили георгиевским крестом, а после ранения и возвращения с фронта, он почти не оставался дома, все время находился в разъездах и больше рассказов о своих приключениях для Анны не привозил. Оба стали думать о разводе, но окончательно на это не решались. Анна все еще писала стихи, и при первой же возможности убегала на поэтические вечера в как в Петрограде, так и в Феодосии, где жили родители ее мужа, к которым она иногда привозила их маленького внука.
В Феодосии ее застала осень 1920 года. Было холодно и голодно, вестей от Сергея не было уже давно, а его мать обвиняла Анну в том, что она плохая жена и мать. И это было правдой, по крайней мере, по отношению к пятилетнему Сашеньке, для которого так сложно было найти даже несколько ласковых слов. Почему это так, она и сама не знала, она хотела остаться одной, да, объясниться с Сергеем и остаться одной, без необходимости заботиться о ком-то, когда нет ни хлеба, ни угля для отопления, когда вокруг все только и говорят, как кто-то опять заболел тифом, и вот-вот в Крым прорвутся красные и расправятся с чуждыми им элементами. Пугали ее не эти ужасы, а то, что она совсем не видела смысла ни в добывании хлеба, ни в заботе о Сашеньке, и продолжать делать это у нее не было сил.
Когда началась эвакуация белой армии, Анне как жене белого офицера, удалось добыть билет на пароход. Родители Сергея уезжать отказались, сказали, что будут ждать возвращения сына и сами позаботятся о внуке.
Так Анна оказалась в темном трюме парохода "Владимир", взявшем направление на Константинополь. Еды и воды было мало, зато было много грязи и вшей. Гудение моторов, духоту и вонь трюма можно было поменять на пронзающий холодный ветер на палубе, если найти место среди сидящих и лежавших повсюду людей. Однажды, пробираясь по палубе, Анна увидела человека, показавшегося ей знакомым. Сначала она не могла его вспомнить, а потом узнала - это был доктор Глеб Александрович Ивашенцев. Он ей запомнился, хотя они встречались лишь один раз в Петербурге, на званом вечере в особняке на Каменном острове шесть лет назад. Не так уж давно, но кажется, что это было в другой жизни.
Тогда она еще писала стихи и часто посещала поэтические вечера. В тот раз она была приглашена в особняк к Шульцам, где собралась веселая компания. Легким и веселым там было все, включая даже шахматные партии. Анна никогда не понимала шахмат. Конечно, она знала, как ходят фигуры, этому ее научил дед, но сидеть, запоминать и продумывать ходы, вместо того, чтобы гулять, разговаривать или читать - что могло быть скучнее? В тот памятный вечер за шахматными партиями наблюдала большая компания гостей. Игроки словно создавали на доске красивую картину, Анна не видела ее красоты, но видела людей, обсуждавших и любовавшихся ею, и этого было достаточно, чтобы понять, что это красиво.
А доктора она запомнила не по шахматам. Это были цыгане, которые сначала танцевали для гостей, а потом цыганский барон предложил игру в двадцать одно, но очень странную. Он хотел играть не на деньги, а на любовь, удачу, мечту, имя, спасение и прочие ускользающие вещи. Некоторые из приглашенных гостей согласились, и среди них был доктор. Он поставил на кон смерть ("не обязательно свою" уточнил он), которую он как доктор может отодвинуть. И проиграл. Означало ли это, что он не сможет однажды остановить смерть? Или смерть никогда не остановится перед его искусством врача, какого бы мастерства он не достиг? Доктор не стал выяснять у цыгана, только несколько минут выглядел растерянно и подавлено.
Анна подумала, что это все равно как ей поставить на кон дар слова и способность писать стихи, и если бы она проиграла, то что бы тогда стала делать? И почувствовала облегчение от того, что не успела сыграть с цыганским бароном. (Среди других успевших был еще большевик - депутат Думы от РСДРП: он проиграл свою мечту. Означало ли это, что выигравший будет заниматься улучшением жизни пролетариата, или у господина Ильина была другая мечта?).
Когда цыгане ушли всем табором в наступающую ночь, одна из дам обнаружила пропажу дорогого ожерелья. Конечно, цыганская игра была затеяна ради этого, и все же на Анну она произвела сильное впечатление, как бывало со всеми странными и мистическими вещами, наверное, поэтому и доктора Ивашенцева она запомнила очень хорошо.
Только сейчас на пароходе он выглядел по-другому. Грязный, заросший, он сидел, прислонившись к каким-то тюкам, и когда Анна его окликнула и назвала себя, он ее вспомнил, но говорил с трудом и руки его не слушались, едва получалось держать кружку с водой. Оказалось, доктор Ивашенцев работал в местной больнице в Феодосии и возглавлял чрезвычайную комиссию по борьбе с тифом, заразился и вылечился, но получил осложнение в виде частичного паралича. На пароход его привел брат Борис, которого Анна тоже скоро увидела. Брат не был разговорчив, держался отдельно и с подозрением смотрел на Анну.
А с доктором Анна разговаривала много, и было странно, что в Феодосии они ни разу не встретились. Доктор рассказывал о своей работе, иногда на примерах, находившихся перед глазами, что превращало зловонную палубу в подобие больницы или лаборатории, и это помогло Анне пережить плавание. "Нам повезло, что при такой антисанитарии на пароходе случилось так мало заболеваний, я ожидал больше" - сказал доктор Ивашенцев ей на прощание.
Расстались они в Константинополе, а через несколько лет встретились в Париже как хорошие друзья. Доктор к тому времени оправился от паралича и работал в небольшой парижской больнице. Анна нашла работу в русском журнале, сначала корректором, потом журналистом. Платили ей достаточно, а работа была даже интересной. Журнал "Иллюстрированная Россия" рассказывал о текущей жизни русской эмиграции и много писал о прошлом русской культуры. Среди героев публикаций случались разные люди, некоторые считали себя единственными носителями всего истинно русского, а некоторые были откровенными снобами, но в целом журнал представлял тех русских людей, которые оказались на чужой земле со своим языком, привычками, способом делать вещи и смотреть на вещи, и писать об этом было хорошо и правильно.
Иногда Анна заходила в парижские кафе, и однажды ей показалась знакомой местная официантка, стиравшая грязь со столов. Та тоже узнала ее. Много лет назад они встречались на званом вечере, тогда Анастасия называла себя Ариадной, восторженно читала свои стихи и тут же писала их на ходу. Эта простота привела тогда Анну в восторг и вызвала некоторую зависть, которая тут же прошла, потому что стихи были далеки от идеальных, пусть и ощущалась в них какая-то забавная легкость. Да, это была та самая Анастасия, только уже совсем не восторженная и про стихи давно забыла, даже поморщилась, когда Анна сказала ей, что ей бы стоило этим заниматься. Потом Анна думала, кому и зачем она это говорила - ведь она сама тоже давно не писала стихов.
Русских людей в Париже тогда было много, и еще одна встреча запала Анне в душу. Красивая молодая женщина спросила ее, который сейчас год, и Анна ответила "Двадцать четвертый". Оказалось, что Лора из Сорбонны действительно не могла запомнить, в каком году она живет. Это началось после того, как Лоре пришло письмо от полусумасшедшей родственницы, в котором говорилось, что все ее родные в России погибли. Лора не поверила и каждый день писала родным письма, а общалась только со мхами, объектом своих научных исследований, мягкими тихими мхами, похожими на ковры.
И тогда Анна в первый раз подумала о том, что сама она не сильно старалась узнать о судьбе своих родных, отправила всего лишь несколько писем, оставшихся без ответа. Она снова написала письмо и на этот раз получила ответ от сестры. Родители умерли. Брат пропал без вести. А ее Сергей был расстрелян в 1921 году за антибольшевистский заговор. Сашенька жив и здоров, ходит в школу в Феодосии. Ему было 9 лет, и впервые Анна пожалела, что не может просто купить билет и приехать в Россию, пускай даже советскую, расстрелявшую ее мужа.
Она продолжала жить во Франции, у нее была работа, иногда даже личная жизнь, но все это как будто временно, не по настоящему, словно что-то хотело прижиться, но не приживалось. Ощущение прочности и заземленности возникало только в отношении доктора Ивашенцева, он был сильно увлечен наукой, особенно сообщением доктора Флеминга о пенициллине - веществе, которое убивает бактерии и не повреждает человеческие клетки. Доктор говорил, что с помощью пенициллина можно вылечить многие болезни, хотя это как раз нужно было еще всем доказать в убедительной форме, и доктор Ивашенцев писал письма об этом, даже в советский Наркомздрав, но ответов не получал. И как бы это не выглядело делом фанатика, Анна доктору верила.
Однажды Анна спросила доктора о его детях, оставшихся в Советском Союзе, и он рассказал, что встречался с ними на палубе иностранного корабля у феодосийского причала, то есть на территории, не принадлежащей Советской России. "Они взрослые и сделали свой выбор" - это все, что он сказал Анне об этой встрече, и больше Анна о них не спрашивала.
Осенью 1934 года Анна получила приглашение на прием в особняке посла Испании во Франции. Прием был устроен для русских эмигрантов, и оказалось, что некоторых Анна знала и помнила с далеких времен поэтических вечеров. Сначала были сделаны торжественные представления, а потом гости разбрелись по большому дому и саду.
Анна нашла Лору в саду, сидевшую на скамейке вместе с Ангелиной, русской, ставшей почти француженкой, как представилась она сама. Говорили о разном, в том числе о том, что пришлось пережить. Лора рассказала, что научилась справляться с горем по новой психологической методике, проходя разные его стадии. Анна подумала, что хорошо быть страдающей стороной, а если зло совершил ты сам и исправить его невозможно? Неожиданно для себя она рассказала Лоре и Ангелине об оставленном в Феодосии сыне. Они ответили, что это был правильный выбор, ведь много шансов, что мальчик не выжил бы на корабле, да и потом, в скитаниях и переездах. Это было правдой, первыми болели и погибали дети, но почему-то эта мысль не приходила Анне в голову в таком простом и явном виде. Возможно, потому что она сама хотела сбежать от своего ребенка? Но даже если бы она с ним осталась, было ли это лучше? Можно ли кого-то спасти, если тонешь сам или этот вопрос - только оправдание себе? Анна этого не знала, но теплота, с которой Лора говорила Анне о ее же родных вызвало слезы и удивление, что она могла не видеть каких-то очень простых вещей.
А потом на приеме появился посол Советского Союза во Франции, и Анне захотелось выяснить, насколько возможна для нее поездка в Советский Союз. Советского посла она застала за чаепитием из русского самовара, слушавшим доктора Ивашенцева. Доктор рассказывал про свое письмо в Наркомздрав о пенициллине, а посол отвечал ему: "Да, понимаю, это саботаж, мы найдем, кто вам не ответил, и обязательно разберемся с ним". Все присутствующие сначала с ужасом замерли, а потом стали говорить, что это могла быть ошибка, что возможно, тот человек не был специалистом в медицине и просили не расследовать это дело, а просто принять к сведению информацию о пенициллине. Когда посол покинул чаепитие, все переглянулись и согласились друг с другом, что при таких нравах ехать в СССР было бы самоубийством.
Спустя два часа Анна стояла среди собрания гостей у роскошного стола с пирожными, когда к толпе подошел доктор и громко сказал, что хочет сделать заявление. Он принял решение об отъезде в Советский Союз и просит его друзей взять у него копии бумаг, описывающих эксперименты (сделанные на людях), чтобы опубликовать их при первой возможности. Это было как гром среди ясного неба. Анна подошла к доктору и сказала, что возьмет бумаги, но поверить в произошедшее не могла.
В эту ночь Анне приснился сон. Прекрасная женщина в длинном платье шагами в ритме фламенко выходит из темноты в освещенное свечами пространство. Ноги отстукивают ритм, а руки прижимают к телу чей-то портрет. Постепенно она отводит портрет от себя, и на нем становится различимым лицо Сталина. Гибкие руки продолжают танец, а потом приближаются к свече, бумага вспыхивает, горит, и женщина бросает пепел себе под ноги, которые все так же отстукивают ритм. И так будет всегда - тиран сгорит, а прекрасная женщина, ни на минуту не останавливаясь, все так же будет продолжать свой прекрасный танец.
И был Анне второй сон. Она находилась в лабиринте. На одной из стен висело зеркало, Анна заглянула в него и увидела Минотавра с искаженным звериным лицом. Минотавр начал что-то рассказывать Анне и стал постепенно меняться, пока не превратился в Тесея, внимательно смотревшего на Анну из зеркала. Анна обернулась и увидела Лору, которая протянула к ней руку и вывела из лабиринта на свет. Впереди расстилался город - такой разный, с прекрасными и ужасными домами, и Анна знала, что для каждого из них она может услышать и рассказать его историю. Проснулась Анна с ощущением, что с ней случилось что-то очень хорошее.
Она написала сыну и через несколько месяцев уехала в Советский Союз. Мать и сын девятнадцати лет оказались чужими друг другу людьми, хотя и пытались поддерживать отношения. Александр в тайне гордился отцом, тоже учился на историческом факультете и однажды среди студентов в открытую начал рассказывать об отцовском белогвардейском прошлом, и это привело молодого человека в лагеря. Он остался там на много лет, несмотря на усилия Анны что-то сделать для его освобождения, а выйдя из лагерей, сын обвинял мать в равнодушии. В конце концов он стал известным этнографом и писал научные труды.
Анна писала много стихов и рассказов, но ни один из ее текстов не мог быть опубликован в Советском Союзе, она складывала их в стол и показывала только самым близким друзьям. После ее смерти в 1966 году все бумаги исчезли, возможно, были сожжены или просто выкинуты. Сохранилась одна лежавшая отдельно страница из дневника 1934 года, запись сделанная накануне приема у испанского посла.
Источником вдохновения для создания персонажа была Анна Андреевна Ахматова и ее сложные семейные отношения.
Говорят, что теперь многие из эмиграции смогут вернуться в Россию, потому что все меняется и Советская власть тоже. Не знаю, стоит ли этому верить, но в конце концов, война, и революция закончились, и жизнь становится обычной, какой она и должна быть. Только вот вопрос - что это значит - обычной? То, что было для меня обычно или ярко, да и необычно тоже - все это существует только в моих воспоминаниях. Что из этого осталось в реальности сейчас, Бог его знает, все изменилось до неузнаваемости, и это новое стало привычным для тех, кто остался в России. Неужели можно привыкнуть ко всему?
Елена написала, что наше имение в Жуках конфисковали для каких-то колхозных нужд, теперь там находится склад. И это наш дом, наш летний любимый дом! Там мы бегали босиком и лазали по деревьям, и качались кто выше на качелях, которые наш дед сделал для нас сам и вырезал на столбах фигурки птиц и зверей, и каждый из нас выбирал себе любимую. А моя комната с видом на изогнутую сосну, где у окошка я читала лучшие в моей жизни книги? А веранда, куда взрослые выносили самовар, разливали чай и обсуждали новости, философию и политику? Как я любила слушать эти разговоры!
Сейчас вряд ли в России говорят о политике за чаем. Не знаю, о чем там вообще говорят, судя по тому, о чем пишут, это совсем, совсем другой мир. Теперь Петербург называют Ленинградом и даже нашу Тверь превратили в Калинин, и что тогда остается из прошлого, если его изгоняют даже из имен? Ведь это правда, прошлое - всего лишь язык, образы и чьи-то истории, и в любом случае вряд ли я вернусь туда, откуда уехала. И стоит ли?
Может быть дело в пространстве, расположении солнца, погоде? Или все-таки в языке, привычках, интонации, жестах? Я бы не сказала, что мне не нравится Париж, нравится, но что-то здесь не то и не так, как будто что-то не совпадает. Говорят, Париж похож на Петербург, пожалуй, это так, но и не так тоже - слишком узко, слишком застроено, слишком тесно, по крайней мере, так я себя ощущаю.
Помню, как в наше свадебное путешествие, когда я первый раз была в Париже, когда я и не думала, что все может настолько измениться, мы с Сережей гуляли в Люксембургском саду, и вот что меня удивило - множество деревьев в кадках, выставленные на улицу. Это были не только пальмы, но и самые обычные деревья, они могли бы расти прямо тут, на земле, но почему-то их высаживали в кадках. Иногда я чувствую себя таким деревом - вроде бы часть сада, да только не совсем.
Но в то время этого ощущения не было, мы бродили по городу и были совершенно счастливы (и я до сих пор иногда не верю, что Сережу расстреляли). Когда что-то пошло не так? Когда Сергей стал приезжать из своих экспедиций чужим, изменившимся? Или я за это время становилась другой? Или я верила, что предназначена для нормальной семейной жизни, а это оказалось не так, совсем не так, и я это поняла после рождения Сашеньки, даже не после рождения, а немного позже. И то, что я бежала из Крыма под давлением обстоятельств, не меняет того, что я фактически бросила своего пятилетнего ребенка, оставила его сережиным родителям. И если я сейчас вернусь и увижу его через столько лет, это будет чужой человек, что мы можем сказать друг другу? И еще Елена писала, что из-за дворянского происхождения у него были проблемы в школе, стоит ли что-то еще добавлять к этим проблемам?
Мне кажется, будто все это было в другой жизни, давно забытой, а новая жизнь оказалась совсем другой. Стоит ли соединять их, и есть ли вообще такая возможность? Хотела бы я знать это.
© 2018 Яна Войцеховская