Как много существует страданий,
чтобы справиться с ними!
Р. М. Рильке
Сад был залит солнцем и удивительно напоминал тот самый, из прошлой жизни.
Маша опоздала к началу приема. Поезд из Вены задержали на границе, а потом на вокзале она мучительно долго ловила такси. Ее не было в Париже полгода, а казалось - целую жизнь.
И теперь она хромала среди гостей, пытаясь найти среди них Руднева, а они все узнавали и узнавали ее, говорили что-то, называли по имени, обнимали, и она не понимала, что с этим всем делать. Она дошла до него, дотронулась до плеча, развернула к себе. Пахло кофе, который ему всегда так удавался. Глаза у Кости были пустые, потусторонними. С ним сделался припадок, когда он ее увидел - но видел он не Машу, а нечто из той своей жизни, что смололо его в порошок и сделало таким же, как она сама до этой поездки в Вену.
Сначала она гладила Костю по волосам, по щеке, называла ласковыми словами, пыталась успокоить но он сжал голову руками и продолжал выть, ничего вокруг себя не видя, и пришлось орать, грозить пощечиной. Люди вокруг замерли, спрашивали, чем помочь, хотели звать врача, но Маше довольно было внимания, а припадков этих у Кости за семь лет она уж навидалась.
Наконец, он взял себя в руки - надо отдать ему должное, это он все же умел отлично. Маша тяжело села на стул и с наслаждением вытянула ногу. Вокруг все кружилось как в волшебном фонаре - все вокруг, абсолютно все были старыми знакомыми, и ее даже замутило, потому что к такому на приеме у донны Боск Маша не была готова. Вся их конспирация на случай приезда советского посла летела к чертям стремительно. Никакие липовые документы не помогут, если вокруг решительно все зовут тебя “Мария Станиславовна”. Однако Маша и сама еще не поняла хорошенько, нужна ли ей теперь вся эта конспирация и вся эта затянувшаяся гоголевская страшная месть.
Ногу пронзило болью. Как она ненавидела свою трость!
Как была благодарна Ивашенцеву за спасенную ногу, как благодарна доктору Франклу за возвращенную волю к жизни - и как все же терпеть не могла это ограничение, эту старушечью палку, на которую вынуждена теперь была опираться. Она всегда крепко стояла на ногах, а теперь чувствовала себя медленной и беспомощной.
Пуля влетела в ногу, когда Менжинский уже упал, и Маша издали видела, как мостовую заливает кровь из его головы. К нему бежали из здания сотрудники ОГПУ, на ходу доставая табельное оружие. Тут-то ее и ужалило. Маша начала падать, когда Руднев подхватил ее и потащил, шипя и выдыхая воздух. Запихнул в машину, захлопнул дверь, рванул с места. Машину прошили пули.
Потом была погоня, утомительная, совсем не как в приключенческих романах. Залитое кровью заднее сиденье. Боль. Горячка. Маша сумела пройти 5 километров на своей раненой ноге, и какое-то время даже бежала на ней. Председатель ОГПУ был мертв, это было главным, а нога - ну что нога.
Ивашенцев ставил ее на ноги всегда, и она верила, что и в этот раз он справится. Надо только добраться до него вовремя.
Но все пошло не так. Явочные квартиры, на которых можно было отсидеться, все были засвечены, а людей, которые помогали Племяннице и ее напарнику на территории Совдепии, кого похватали (научились работать чекисты), а кого они и сами пожалели, не желая подставлять. В общем, затянули, перевязали, положились на Бога и друг на друга - и перебрались через границу. Пуля осталась в ноге.
Когда они добрались до клиники в Париже, нога пахла и выглядела так, что Маше стало впервые за много лет страшно.
- Лучше пристрелите! - заявила она Глебу Александровичу, который взглянул на это смердящее месиво и предложил ампутацию.
Маша выматерилась. Сказала, что жить не станет, если он оставит ее без ноги, и наконец отключилась, услышав, как доктор обкладывает ее в ответ. У них были нежные отношения.
Она постаралась выразиться как можно убедительнее. Калекой она сделалась бы бесполезна РОВС и смогла бы разве что редактировать статьи в журнале “Часовой” - чем она и занималась в те периоды, когда надолго оставалась в Париже после очередной операции, уходя на дно и давая себе немного передохнуть.
Ивашенцев ногу спас. Какая-то чудесная плесень росла в его лаборатории. Он лечил ее как арабы - раненых лошадей. Эта плесень убила все живое в ране и позволила избежать заражения крови - того, что в свое время случилось с Жоржем.
Маша очень долго лежала лицом к стене после этого ранения, операции и горячки. Нога была на месте, но ходить было почти невозможно, и Глеб Александрович не стал скрывать - может статься, это навсегда. Навалилась усталость и безразличие, как тогда, в 1917-м, после пожара в Пензенском поместье.
Зачем все, думала Маша. Я рухлядь, мне уже 42. Главное дело сделано. На большее я вряд ли способна. Жить?..
Ей самой было странно так думать, потому что причина жить у нее имелась. Причина была очень весомая, высокая во всех смыслах, и ее наличию, как и наличию ноги, Маша была обязана доктору Ивашенцеву.
Она вообще была кругом ему обязана.
Причина приехала в огромной белой шляпе первым же поездом из Вены. Костя, обеспокоенный Машиным состоянием и тем, что он не может отвернуть ее от стены, дал телеграмму.
Люся отшвырнула шляпу.
- Мама!
Маша тяжело повернулась в кровати. В 1930-м Ивашенцев наконец признался ей, что лечил в охваченном тифом госпитале в Новороссийске девочку лет пяти, которая все искала тетю по имени Муся и которую звали Люся, Людмила Шульц. Или Шуйц. Он не хотел давать ей ложную надежду, но что-то все же заставило его рассказать.
Возможно, сыграло свою роль то, что в том же году похитили главу РОВС, генерала Кутепова. Об этом говорил весь Париж, и женщина, которая носила прозвище его Племянницы, опять, с точки зрения доктора, потеряла кого-то из близких. Маша не стала говорить, что родство ее с Кутеповым было номинальным, если не выдуманным ими обоими.
Ее тогда охватило страшное волнение, почти паника, будто со дна прошлого поднималась темная волна, способная ее как исцелить, так и убить - если окажется, что на гребне этой волны лишь призрак.
Маша не помнила, как они с Рудневым ехали тогда в Совдепию. Они нашли Люсю в детском доме. Сумели устроить разговор. Как советская девочка 15 лет поверила двум безумцам, представившимися руководству детдома старыми знакомыми ее родителей и рассказавшими ей дикую историю, - Маша не понимала. Она не спросила у дочери, почему та решилась бежать с ними.
Им все удалось. Потом выяснилось, что девчонка начиталась Майн Рида и пустилась в путь ради приключений!
В 17 лет Люся уехала в Вену - учиться у доктора Виктора Франкла, статьями которого увлеклась еще в Париже. Маше был странен ее интерес и где-то в глубине души она подозревала, что дочь ищет способ помочь ей - может быть, сама того не осознавая. Психология так психология. В советской школе преподавали немецкий, так что в Вену можно было ехать спокойно. РОВС выделил денег - Маше не отказывали в просьбах.
Люся нечасто приезжала. Им не удалось полностью наладить отношения. Слишком велика была пропасть. Но Маша старалась, и Люся старалась тоже. Они обе чувствовали то, что Маша, прежняя Маша, точно определила бы как любовь.
Она знала, что убьет, умрет ради Люси,но с чувствами было не очень - купол, что закрывал Машу от остального мира, был на месте, и появление дочери не разрушило его окончательно. Хотя в ее обществе Маше легче дышалось - и веселее смотрелось на вещи.
Вот и сейчас, хотя о веселье речи не было, при взгляде на дочь, так похожую на покойную Эмилию Семеновну - хоть бы одна черта от Маши или Андрея! - у Маши стало легче на душе.
Она поддалась уговорам и уехала с дочерью в Вену - та устроила ее пациенткой в клинику, где стажировалась у своего профессора. Помогали суицидникам, в основном почему-то дамам. Маша не пыталась покончить с собой, но, видимо, выглядела, как человек, способный это сделать (такой и была).
Психиатр был странный. Он был младше Маши на 12 лет, но в его присутствии она абсолютно терялась. Человек с другой планеты. Сеансы поначалу раздражали. Доктор задавал дикие вопросы - “Что удерживает вас от самоубийства?” “Есть ли смысл в ваших страданиях?” “Будет ли смысл в вашей смерти, если вы предпочтете ее страданиям?”
Конечно, до таких откровений они дошли не сразу, и пара месяцев ушла просто на то, чтобы дать Маше выговориться. Говорить она начала исключительно ради Люси, которая иногда заглядывала то к ней, то в кабинет к своему профессору - не во время бесед, а мимоходом. Маша никогда столько не говорила о себе
Франкл говорил с ней о Боге. Он говорил о надежде. Он говорил о том, что если знаешь зачем, то можешь вынести любое как. Маша узнала цитату из философа Ницше, который ей никогда особенно не нравился - по крайней мере в пересказе студентов-нигилистов, бывавших в гостях у них с Андреем. Доктор спрашивал ее, знает ли она, зачем живет. Знает ли она, зачем было все, что ей довелось пережить.
Маша стала думать. Раньше думать было некогда, а тут сделалось любопытно.
Франкл умел слушать и умел отпускать точные реплики вовремя и к месту, но на самом деле он просто ей сострадал - Маша давно не видела не ожесточенного человека, способного сказать ей, что все, что случилось с ней, и с ее семьей, и с ее несчастной страной - это ужасное горе.
Франкл продолжал. Он говорил, что у человека всегда есть последняя свобода - как-то отнестись к внешним обстоятельствам, в которых он оказался. И что эту внутреннюю свободу никто не может отнять - ни немцы, ни большевики. Мы сами творим свою жизнь и сами несем за нее ответственность, госпожа Шульц. Не делегируйте эту ответственность никому, госпожа Шульц. Так говорил психиатр, младше Маши на 12 лет и старше на целую жизнь. Маша стала плакать, чего не делала с 1915-го.
Подумайте о Боге, вы ведь верите в него. У каждого человека в жизни есть назначение, даже если он утратил понимание о нем. А раз так, то есть назначение и в страдании, и в смерти, с которой он сталкивается.
Маша рассказала ему вообще все - и про подвал, и про купол, и про то, как Жорж хотел, чтобы она избавила его от греха самоубийства, а она не сумела. И про Андрея.
Маша все яснее понимала - то, что она думала о себе в юности - что она скверная, что так любит первого мужа - в некотором роде не сентиментальность, а правда. Она отдала ему право распоряжаться ее жизнью, а когда потеряла, потеряла и саму жизнь. Вернее, волю к ней. Франк спрашивал, какие образы поддерживали ее в самых трудных ситуациях, и она вспоминала всегда тот, старый дом, набитый антиквариатом, веселыми разговорами, вином, взглядами, прикосновениями, поцелуями и любовью. Она вспоминала Мусю и свою привязанность к ней. Она жалела, что не была с дочерью, когда та росла, и этого нельзя было уже исправить.
Вряд ли я родилась, чтобы убивать, доктор, - выдавила она как-то улыбаясь. Когда-то давно я верила, что мое назначение - быть женой и матерью, и вот тогда я была действительно счастлива. Близкие были моим смыслом. Андрей им был.
Ей доставляло удовольствие просто произносить его имя. По-прежнему.
Маша прекрасно знала, что он жив. Вспомнилась ночь на парижском вокзале, с которого они в 1927-м с Костей в очередной раз отправлялись в Совдепию. И то, как они столкнулись нос к носу на перроне. Андрей остановился, обернулся, и Маша тоже обернулась, но Костя тащил чемодан и ее тоже потащил вперед - дело не ждало. И Маша пошла от Андрея прочь, а он ее не окликнул и не остановил - да и с чего бы, он ей уже сказал все в 1918-м, и с этих пор она стала только хуже.
Но ее грела мысль, что он где-то есть. Это было хорошо.
- Ну почему я так люблю его до сих пор? - воскликнула как-то Маша в отчаянии во время очередной беседы. - Это невыносимо, в конце концов. Я не могу перестать - и не могу быть вместе с ним. Я старалась забыть все это время, но ничего не забыла. Ни секунды. Я не умею быть счастливой без него, так и не научилась, я пустое, бесполезное существо. Как там было в Библии? К мужу влечение твое, и он будет господствовать над тобой. Вот так все и есть.
Франкл помолчал.
- Может быть, это и неплохо. Вы злитесь на себя за свою любовь, не правда ли? Но такая глубокая привязанность, которую вы испытываете, может быть, в ней есть и другой смысл. Она дает вам силы жить. Это чувство дало вам возможность пережить самое страшное время в жизни, а жизнь не была к вам милосердна. Может быть, это чувство просто говорит о вашей способности любить в принципе - любить и возрождаться каждый раз буквально из пепла. Знаете, вы напоминаете мне Феникса. Я говорил с вашей дочерью и она тоже обращалась к этому образу, когда думала о вас. Я не должен был говорить,но мне кажется, это не принесет вам обеим особого вреда. Обопритесь на эту свою способность, в ней кроется гораздо больше, чем вы думаете. Ну мне так кажется, по крайней мере. Я как-то прочел у вашего русского писателя Достоевского фразу, которая глубоко запала мне в сердце: “Я боюсь лишь одного - оказаться недостойным своих страданий”. Вам стоит вернуть себе власть над своей духовной жизнью, внутреннюю власть, госпожа Шульц, - и тогда ничто уже не сможет разрушить вас и превратить в то чудовище, которым вы себя считаете и которое описывали мне, рассказывая о своей жизни. Вы смотрите в прошлое и видите свою жизнь если не бессмысленной, то полной совершенных страшных ошибок, но попробуйте, попытайтесь смотреть в будущее. Оно у вас есть и вы сами в состоянии его создать. Важно не чего вы ждете от жизни - зачем от не вообще что-то ждать? Она ведь ничего вам не должна. Важно понять, чего же она ждет от вас. А смерти вы уже достаточно послужили.
"Мы пришли на место работы.Все кинулись в темный сарай с надеждой опередить других и получить хороший инструмент. Каждый получал заступ или кирку."Эй, свиньи, не можете поживей?" Скоро мы заняли наши вчерашние места в траншее. Мерзлая земля раскалывалась под ударами кирки - только искры летели. Люди работали молча, их мозг оцепенел.
Мои мысли все еще были сосредоточены на образе моей жены. Я даже не знал, жива ли она. Но мне стало ясно (теперь-то я хорошо понимаю эту истину): любовь гораздо шире физической личности любимого человека. Она сосредоточена на духовном существовании любимого, его внутренней сущности. Присутствует ли он тут физически, и даже жив он или нет, в каком-то смысле теряет значение.
Я не знал, жива ли моя жена, и был лишен возможности это узнать (во время всего моего трехлетнего заключения не было никакой исходящей или приходящей почты); но в тот момент это уже было неважно. Мне незачем было знать; ничто не могло разрушить силы моей любви, моих мыслей и образа любимой. Даже знай я, что моя жена погибла, то думаю, что невзирая на это предавался бы размышлениям о ее образе, и что моя мысленная беседа с ней была бы такой же живой и давала бы такое же утешение. "Положи меня как печать на сердце свое, ибо любовь cильна, как смерть."
Вот такая Маша приехала на прием к донне Боск, Леночке Макаровой, ставшей женой испанского посла. В нее глубоко впечаталось все то, что говорил ей венский психиатр, и еще она помнила руки дочери, которая обнимала ее на вокзале и гладила по спине. И Маша стала ей отвечать, не очень ласковыми - она просто разучилась, - но искренними объятиями. В Люсе была большАя часть ее смысла и ее воли к жизни. Оставшиеся части ей предстояло найти. Все предыдущее десятилетие было с ней и лежало как груз на душе. Нельзя было вмиг его отбросить - Маша и не собиралась. Но ей удивительным образом больше не хотелось мстить, не хотелось сражаться, ничего такого больше.
И вот глаза Кости. Они провели вместе семь лет, не любя друг друга ни секунды как любовники - оба это знали. Но они были друг другу преданы, пожалуй, больше чем кому-либо еще, и верны, как верны бывают одинокие, отчаявшиеся люди, объединенные убийственной идеей.
Маша почувствовала себя неловко, отвечая на приветствия гостей, и еще более неловко от того, что пришлось кричать на Руднева, чтобы его успокоить. Люди смотрели с любопытством, и спасало лишь то, что в мире каждый занят по сути лишь собой - и это правильно. Она узнала в красивой женщине напротив за столом маленькую Алису, гостью лет 14, побывавшую у них тогда в июне, и госпожу Новицкую, у которой опять нашлось для Маши - Марьи Станиславовны! - множество теплых слов. Какое сердце!
И еще там вокруг стола сидело множество знакомых, от чего Маше захотелось опустить голову, чтобы овладеть собой. На нее сыпались новости.
Но самым плохим было не это (или хорошим)?
Над ней, привалившей трость к столу, стоял Андрей, поседевший изрядно с момента их последней случайной встречи, но все тот же совершенно точно он. Он смотрел на нее и молчал - и она оказалась не готова к такой встрече. Встать бы и убежать, но бегать она больше не могла. Да и не девочка уже. В голове вертелись какие-то его старые слова, она уже не помнила, к чему они относились. Он спросил тогда: “Как же ты это сделаешь? - что именно, она уже не помнила. - Ты же такая нежная”.
Теперь она была какая-то странная. Как там Жорж говорил, полужена и полузверь?
Купол над ней стараниями доктора Франкла стал гораздо тоньше и, возможно, вскоре бы исчез сам собой, но в этом саду было чересчур много воспоминаний, и Маша почувствовала, как спасительная скорлупа то накрывает ее с прежней силой, то исчезает вовсе, и она чувствует себя голой. И все это одновременно.
Андрей рассказал ей, что где-то здесь и Муся - Марина, в конце концов сколько лет прошло! Жива, здорова, и они уже встретились (это все какой-то план донны Боск, которой неясно каким образом удалось собрать нас всех здесь, подумала Маша). Невероятно, он каждый раз появлялся, как из-под земли, открывал рот и просто начинал говорить, не давая ей даже вдохнуть (а дышать она в эти моменты вообще переставала!).
Маша схватила трость, поднялась, он пошел за ней, она пыталась сказать ему, что нет, рано разговаривать, она не может, он переводил взгляд с нее на Костю и это тоже все было кошмарно, и идти быстро она не могла, потом они оказались на качелях в углу сада, скрытые от всеобщих глаз домом, и она рассказывала ему какие-то ужасы, и про клинику, она не помнила, что говорила и каким тоном. Потом она сказала ему что-то важное - что-то такое, что повисла тишина, и Маша воспользовалась ей и сказала, что хочет побыть одна. Она потом вообще не помнила, что ему сказала и что он говорил в ответ. Помнила только, что посмотрела на его руки и подумала мельком, не женился ли он - в конце концов, это вполне могло быть. Но кольца не было (а Маша свое все еще носила, все эти годы, и так с ним никогда и не рассталась, во втором браке прятала на шее). Сама мысль показалась Маше нелепой. Он умел быть один - в отличие от нее. И он ее любил когда-то. Даже если и были какие-то женщины, то не было никакой жены.
Маша ушла, чтобы немного успокоиться, но тут же наткнулась на Мусю. Этот сад был на каждом шагу полон потрясений. Они долго обнимались, и Маша смотрела на Мусю в оба глаза - на то, что жизнь сделала с ее избалованной любимой сестрой и золовкой. Муся была бедно одета, плохо причесана и рассказывала такое, отчего у Маши закипела кровь. Она подумала, что никакие ее “акты” не были бы достаточной расплатой за все перенесенные Мусей страдания. Прежняя Бешеная Мария подняла в ней голову на минуту, но нет, Маша не хотела, чтобы она возвращалась.
Муся вывалила на нее ушат новостей и представила мужа - товарища Октябрьского, воина революции, бывшего господина Ильина. Маша сказала ей о том, что Люся жива. Села в кресло, попыталась уместить все в голове. Чувства, которые вызвало в ней замужество золовки, не были добрыми, но Маша старалась - она пыталась представить будущее, вызывала его внутри себя к жизни и начинала верить, что утрамбует все это, примет, поймет, и не будет судить своих любимых - а они ее. И она еще им послужит, а не будет ждать чего-то от жизни, как раньше. Купол мерцал, превращая ее то в Машу, то в Марию, то в Племянницу, с огромной скоростью.
Тут прислуга принесла ей записку - оказалось, телеграмма. От Люси - приезжаю в Париж зпт пишу с дороги зпт очень хочу увидеться тчк.
Муся отошла поговорить с Лешей (Лешей!), и вот тут у Маши жутко заболела нога. Тело из всех органов восприятия оказалось самым отзывчивым. Она успела найти доктора еще до выхода к остальным гостям, и онутром сделал ей укол морфия - только один! строгим голосом!- но такую боль она ощущала впервые. Она привстала, попытки сесть и выпрямиться были одинаково невыносимы. К ней подошел доктор, бросилась Леночка Боск, Маша умоляла сделать что-нибудь, сделать ей укол, прекратить это (что, она вполне не понимала).
Леночка предложила прилечь в саду, и Маша согласилась, сделала шаг, другой, Лена поддерживала ее, но шла слишком быстро, и Маша наконец упала, и все вокруг заволокло болью.
Она кричала, они стали пытаться поднять, она била ладонью по земле и рычала: “Сама, нет, я должна сама!” Ненавидела и ногу, и трость, и это все.
Тут ее кто-то подхватил на руки и поднял, и она обернулась, смутно надеясь (в ту же секунду поняв, что надеется), что это Андрей. Но это был Костя, и ее пронзило чувство вины - и ясное понимание всего остального.
Костя столько лет был рядом, и если не мог ее утешить, то поднимал ее, когда она падала. И вот теперь снова. Они друг друга всегда поднимали. Руки у него были жесткие и неласковые, но самые надежные.
Он отнес ее до качелей и она выпросила у доктора укол жалобно, как какая-нибудь морфинистка. Медленно, медленно уходила боль.
Маша вытянулась, очнулась, пришла в себя. Вокруг нее собиралась часть общества. Руднев подшутил над ней, что ей просто всегда нужен мужчина, чтобы варить кофе, и ушел его варить. Кто-то плеснул ей виски. Кто-то принес мундштук с сигаретой. Сознание не могло справиться с происходящим без дополнительной стимуляции.
Пришел Андрей, и стало ясно, где он все это время был.
Марина рассказала мне про Люсю. Я побежал брать два билета в Вену наутро, - сказал он, сияя.
- Два?
Маше показалось, что он ее ударил. Усилием воли она вернула себе самообладание. Ну а что, собственно? Они уже двадцать лет как разошлись, так-то. Разве она вправе ждать от него чего-то сейчас, в двусмысленной для него ситуации, когда толком ничего не сказано - да и вообще будет ли. Тут нужно терпение, нужно время, нужно что-то еще. Повисла неловкая пауза.
- Ты считаешь, мне стоило взять три? - он странно на нее посмотрел.
- А ты?
Они продолжили говорить о какой-то ерунде и даже спорить, но это все была чушь и ерунда, и Маша тянулась медленно ладонью по своему меху, которым накрылась, ближе и ближе к нему, и в какой-то момент руки их встретились.
Станиславский писал, что любовь - это хотеть прикасаться. Маша вообще ничего не запомнила из всего, что они друг другу тогда сказали. У рук был особенный разговор, свой, другой, невидимый, как будто кто-то замкнул электрическую цепь, и в этом мире все встало на свои места. Маша неотступно думала, что бы он обнаружил под ее синим бархатом, потому что война ее не пощадила, но Север, до которого он все-таки добрался, и к нему не был милосерден, и вообще это было неважно,и возраст, и увечья, но не думать она не могла.
Он сказал, что она не изменилась, Маша сказала, что постарела и знает об этом. Но она знала, что не настолько. Для кокетства у нее еще оставались возможности.
Странное семейство собралось все скопом - Муся и ее Ильин, Андрей и Маша, двадцать лет между ними всеми. Пришла Люся Волынская, преобразившаяся в алом платье и в мехах, рассказала историю о том, что взяла аванс на роман у какого-то американца из числа гостей и сразу же бросилась покупать наряды. Она напела старый пасхальный канон, который так любила когда-то Маша. Кресту твоему поклоняемся, Христе, и святое воскресение Твое поем и славим, ибо еси Бог наш, рази Тебя другого не знаем, имя Твое именуем, приидите все верные.
Маша подумала, может быть, она умерла или спит и просто видит сон. Ее затапливало давно забытое чувство, но в голове продолжал звучать голос Франкла о собственном смысле, и в этот раз она почувствовала, что удержится, даже если отнять у нее все, что Бог нежданно вернул, и именно поэтому Он больше ничего уже не отнимет.
Андрей так и не рассказал ей, что хозяйка дома передала ему попавший к ней по дипломатическим каналам дневник, который Маша оставила на одной из явочных квартир. Там было очень много из того, что она не хотела бы, чтобы он знал, и было про их встречу в 1918-м, и были записки Жоржа. Боски искали Шульцев, но нашли тогда только Машины бумаги. Андрей открыл их, наткнулся на свое имя и на фамилию полковника Захарова - и все сжег, не читая.
Она теперь видела его яснее, чем в 1914-м, когда была одурманена своей любовью. Видела, что он не готов в ней многое принять и многого не хочет знать о ней - и что имеет на это право. Он был отдельным, но это все равно был ее Андрей, который видел в ней только лучшее. И ему было до чертиков неприятно, что был кто-то еще. В его мире такого быть не могло. В этом смысле он мыслил все еще очень по-детски.
Она могла только держаться за него теперь, он приходил и уходил, оказывался то справа, то слева, но руки ее не выпускал. В какой-то момент их все внезапно оставили, так нарочито деликатно, что стало стыдно, и Маше снова захотелось убежать. Но он как-то оказался на коленях рядом с ней, и она ни слова опять не запомнила, кроме того, что ему наверняка больно вот так вот стоять.
Потом уже успокоились - спасибо дону Боску и его бренди. Боск, сад земных наслаждений, шутила Маша. Счастье оказалось чем-то, чей вкус она забыла совсем.
Приехала Люся. В своей этой дурацкой белой шляпе и модной горчичной блузе. Всем привезла подарки. Она была так похожа на Эмилию Семеновну - даже тем, как пыталась выразить чувства. Так их стало пятеро, если считать одр “умирающей”. Машиной ноге давно полегчало, но вставать так не хотелось.
Ей овладело знакомое многим молодое чувство, когда говоришь что-то, спрашиваешь, даже отвечаешь, но на самом деле ничего не слышишь и не видишь, потому что все твое существо сонастроено только одному человеку и среди всех звуков в мире ты различаешь только его дыхание и наблюдаешь только за его поворотом головы - боковым зрением, чтобы никто не догадался.
Люся хотела ехать в Англию, учиться театральному искусству. Психопаты и невротики ей наскучили (в этом она была похожа на Мусю - как оказалось, быстро меняла увлечения).
Англия! Маше вдруг пришло в голову, что она неплохо водит и могла бы работать таксистом. С ее ногой эта мысль была смешной и нелепой (она еще и женщина, их вообще берут на такую работу?), но Ивашенцев уверял, что сегодняшняя боль ее невротическая. Ей понравилось, что Андрей возражать не стал, даже если и подумал все то же, что она.
Тут объявили о скором явлении советского посла и его помощницы.
…Мир стремительно вернулся под купол, в одно мгновение. Кое-какие дела здесь были не доделаны.
Маша давно достала из сумочки револьвер и сунула его под подушку, на которую облокачивалась. Видела, что от внимания Андрея это не ускользнуло, но он о ней знал достаточно. Донна Боск подошла просить - чтобы никаких инцидентов, но у Племянницы и в мыслях не было творить безумства в испанском посольстве, вызывать международный скандал и портить карьеру дона мужа Леночки.
Андрей отобрал у нее револьвер, и она легко отдала. У нее был второй, и даже третий. Выставочный, так сказать, образец, как раз для посла.
Она видела, что он просто следит за ней и если что - и стрелять будет, и чего только не сделает. Это было приятно, но слава Богу, не нужно.
Нашлись силы встать, дойти до Кости, актуализировать план с переговорами с послом. Костя не хотел поначалу, его от посла трясло, но внял.
Потом все пошло настолько не так, что Маша думала, она с ума сошла, что слышит все это. Подошла к послу, который уже мило беседовал с Рудневым, мило улыбнулась, пропела: “Дорогой, ты нас не представишь?” - документы у них были у обоих на супругов Ройс.
И тут Костя открыл рот и сказал:
- А это, господин Терехов, моя знакомая, Мария Шульц.
Мария Шульц! Женщина, убившая председателя ОГПУ за полгода до этого. Имя, под которым Машу искали еще чекисты - о чем ей не уставал напоминать товарищ Октябрьский (“Мы вас искали!” - “А мы ВАС!”).
Костя, да ты в уме ли? Маша подхватила новую легенду, как если бы ничего не произошло, защебетала, что она занимается документами в той же фирме (“Браунинг”), что и Костя и что они представители и что, конечно, надо ехать в СССР представлять образцы, и образцы как раз имеются. Терехов не подал виду, но Маша понимала, что все провалено.
Когда они с Костей отошли, она схватила его за рукав:
- Ты с ума сошел, что ты несешь?
- Да брось ты, он идиот такой, не понял ничего!
Вот и вся конспирация. Потом уже Маша поняла, что Руднев сделал в ту минуту свой выбор. Что собрался ехать и остаться навсегда в той земле - и отрезал ей все шансы на подобное возвращение. Мертвые к мертвым, живые к живым. Это было самоубийственно и именно этого он и хотел.
Пошли составлять бумаги. Маша писала, подделывали печати. Отдала Косте великолепный образчик - купленный у настоящего представителя новый револьвер, блестящий, из него не стреляли еще ни разу, и модели этой в Париже и правда было не достать. План был давний. В какой-то момент она подняла голову от бумаг и буднично спросила:
- Так мы расстаемся, Костя? Я с тобой не поеду после того, что ты сказал послу.
- Только поэтому? - он улыбнулся. - По-моему, и так все ясно. Мое место там, и я поеду один.
Она протянула к нему руку и сжала его ладонь.
- Спасибо тебе за все эти годы. Я решила жить.
Костя редко говорил о своей погибшей, похищенной большевиками и убитой на его глазах жене, но здесь будто черная бабочка опустилась на их сплетенные руки, и Маша вновь почувствовала все, что его гложет, гнетет и зовет назад (звуки вальса, золотые волосы, утраченный рай) - и никакие слова тут не помогли бы. Да и умела она уважать чужой выбор. Прочее между ними всегда было ясно, яснее некуда.
- Прошу, поговори с Андреем. Я не хочу, мне тяжело будет.
Он только крякнул: мало что могло быть неприятнее. Но и правда явился некоторое время спустя, и о чем-то они поговорили, Маша так и не узнала, о чем.
Посол принял бумаги и образец и вел себя как ни в чем не бывало, но Маша была настороже - помощница посла Ягода сопоставила, что подписывается Маша (выкупала же шпильку у нее! все казенное и по бумажкам) Ройс, а послу ее представили как Шульц. Маша отговорилась первым браком (даже не соврала бедной девочке, хорошо воспитанной, но обдуренной большевиками, кажется, с рождения).
Андрею шепнула, что может быть опасно (и было опасно! чекисты и в посольстве могли до нее добраться, и на выходе из него, и просто в городе, как до Кутепова. Уезжать в Лондон нужно было срочно, в ту же ночь). Оценила реакцию. Он не стал отмахиваться, подобрался, и держался поближе к послу и его спутнице.
Окончание вечера ознаменовали щедрые пожертвования Леночки - деньги получили доктор и Муся, а доктор всех всколыхнул, сообщив, что едет в Россию - в Советский Союз! Маша схватила его бумаги. Она любила доктора и всем, что у нее сейчас было, включая жизнь, ногу и Люсю, была обязана ему. Ей было горько, потому что она ни на грош не верила ни одному слову этих новых хозяев ее бедной страны.
Наступил час игры, которую придумали Маша и Люся, - как когда-то встарь придумывали забавы для гостей вместе с Эмилией Семеновной.
Я Минотавр, подумала Маша, тяжело поднимаясь с места, когда Люся, почему-то переодевшаяся во вдовье черное платье и от того еще больше - жутко! - похожая на бабку, стала объявлять правила.
Я Минотавр, и мне нужно выбраться из Лабиринта. И Лабиринт тоже я, Андрей прав. Вот только Тесеев в этой игре нет, верно говорит Люся.
Я Минотавр. Я была чудовищем, заточенным в собственных недрах. Тем, кого стыдился бы собственный отец (капитан Лысов стыдился бы, если бы видел хотя бы треть из того, что творила его дочь). Тем, кого стыдился собственный муж.
Андрей ждал ее по ту сторону зеркала, где в этот раз собрались Ариадны. Когда-то именно из этого имени родилась давняя забава. “Я никогда бы не подумала, что Минотавром стану я”, - вспомнила Маша слова из своего дневника.
Он очень легко туда встал, как будто ждал этого еще с момента обсуждения, и стоял, готовый протянуть ей руку.
Путеводная истина, та, что подойдет индивидуально вам, под ваш собственный смысл и образ жизни, говорил Франкл. Ищите такую истину, госпожа Шульц. Пока истиной Маши была семья - возможно, всегда была семья, и возможно, этого не стоило стесняться. Ей ужасно нравилось все, что они делали и задумывали, и оба - и муж, и дочь - казались ей собранием разнообразных достоинств. Ее тянуло к ним как магнитом. Просто узнать их получше, служить им обоим - в этом точно был смысл и было удовольствие. Вкус к жизни. Может ли быть оправданием к существованию счастье другого человека и любовь к нему? Маша столько смерти повидала, что теперь ей казалось - может, точно может.
Даже если это не очень современно.
Минотавр встал за ее спиной и стал ей - дочь на вытянутых руках держала огромные рога, и Маша наконец взглянула в свое отражение. Она вспомнила ночь в усадьбе графини Воронцовой, и как она никого не увидела в зеркале, когда пыталась высмотреть там суженого. Но теперь перед ней стояла она сама. Она понимающе усмехнулась Минотавру, и перед глазами пролетело все сделанное и несделанное, но пришла пора оставить это в зеркале.
Рядом появился Андрей и повел ее прочь от Минотавра и от его рогов. Это было похоже на полонез в Смольном. Они шли открывающей парой к людям, выстроившимся полукругом перед ними, как некогда - к княгине Ливен и высочайшим особам, вручавшим шифры. И сейчас тоже были шифры - всем сразу.
- Я принимаю тебя, я люблю тебя, я горжусь тобой, ты не чудовище, эхом неслось по цепи говорящих. Почему-то запомнилась стоящая в этом ряду еврейка Аксельрод, которая благословляла пары, как ветхозаветная пророчица. Каждой твари по паре. Это был Ноев ковчег из выживших.
- Я слишком много думаю, подумала Маша. Хватит, хватит. Она слышала позади голос дочери, и тех, кто все подходил и подходил к зеркалу, образуя новые пары. И голос царя Миноса медленно затихал в ее голове, и рядом был человек, от прикосновений которого она по-прежнему теряла голову.
Она вдохнула полной грудью, а не верхушкой легких, впервые за двадцать лет.
“И вот для каждого из освободившихся заключенных наступает время, когда, вспоминая свою лагерную жизнь, он уже не в состоянии понять, как он все это вынес. Как тогда, в день освобождения, все казалось ему прекрасным сном, так же приходит день, когда все пережитое в лагере кажется ему не более чем ночным кошмаром. И самое главное для вернувшегося - это удивительное чувство, что после всего, что он перестрадал, ему уже нечего больше бояться - кроме своего Бога”. Виктор Франкл
© 2018 Юлия-Маргарита Поляк