Другие Берега. Ролевая игра 2018 года. Иван Алексеевич Мороков. Игровой дневник И А Морокова (Бунина).

Главное достоинство литературного отчета в виде дневника, что писался он легко, 80% во времени в описываемом происходящего и отталкивался от отдельных реальных текстов прототипа.

Когда приезжаешь в гости заполночь, когда решительно всё, кроме уже съехавшихся гостей, отказывается говорить с тобой, засыпаешь в колыбели загадки. Куда ты приехал, зачем? - Нет ответа и только мягкий сон путается с мягкостью перины, чтобы слиться в забытьи…
Сон, решительно выключая звуки и огни усадьбы добирается до гостей - смолкают голоса, звуки бокалов, замолкает и свет оконных прямоугольников.
Утро - совсем не то. Стук молотка и писк птиц наперегонки тормошат меня и однажды веки распахиваются. Птицы за городом робче, впрочем как и люди. Вчера за столом какой-то социалист, а то и похуже. говорил о нуждах деревни, через минуту признаваясь, что в ней, этой самой деревни и не был ни разу, «но нужды крестьян те же, что и рабочих». Ни разу не помню, чтобы самый разнесчасный мужик рассказывал мне как жить городским. Ну да что тут. Утро уже распахнуло двери в в хозяйский сад: высокие сосны, розовые кусты, беседки перевязаны ленточкой плюща. Ближе к забору, красные ягоды калины стали почти чёрными в яркости рассветного Солнца. Оно добралось уже до середины стволов и в его сторону смотрит слуга. Мужик, видимо, шел по хозяйственному, остановился, смотрит в небо и улыбается так счастливо-счастливо. Увидел меня, заторопился скорее прочь, жаль, спугнул.
Неторопливо брожу по саду и чувствую как утекает ощущение внутреннего Момента, который, у внимательного человека, эмоционально связан с чувством влажного воздуха на лице, и с, то тут, то там, звуками пичуг, временем дня.
Вот потянуло готовящимся завтраком, рассветное очарование разом прекратилось - на смену ему идет хлопотливый день.
Правда, а стоило ли приезжать?

Кстати, про социалиста или кто но там:

Эпиграмма на А.Ф.
В ночи с народом пил абсент
И говорил с ним о народе,
О пашне, службе и заводе
И утончённо пил абсент

Народ молчал, потом налил
И с рюмкой водки перебил,
И вот мужик вещает нам
О ямбе и тонах белил.

Вот доскутся, канальи. А может и обойдётся?

Из дневника 12 июля 1914 года
Весь день на ногах. Беседка. За столом. Крыша летней беседки срезает стволы лиственниц так, что они выглядят как вереница столбов, покрытых коровой ржавчиной и обвязанных нитями разлапистого плюща. Давно заполдень, птичьи ноты сплошь завершаются деминуэндо.
Пропагандисты. И здесь тоже, мало их вокруг Горького въётся! Говорят о мужике, сбивчиво, бестолково, обсуждают «сложности пропаганды» в деревне. Чувствую, испортят, испортят нам мужика! Мужик он как ребёнок, он взаправду верит. Вернее, сначала не верит, не верит, а потом берется за топор, раз «земля моя, то и дозволено». Изолгались в дым. Ну да ладно. Много людей здесь и творческих, пожалуй, даже ярких. Пойду работать.

15 октября 19 года.
Санкт-Петербург
Наконец, здоров, хоть и в больнице. Бежать, бежать из этого ада, где давно не осталось ничего: кровь, мясо и ложь, ложь, ложь. Изолгались вконец и Блок со своей музыкой революции и Горький с этим строительством «нового человека» Твари, испортили мне нашего мужика, упрямого, недоброго, но способного на высокую ноту. Долбили, долбили ему по черепу и внушили, что всё его! А русский человек он как ребёнок - крайний во всем.
На потолке больничной пятна света; плавают взад-вперед переливаясь будто Солнце пропустили сквозь цветные стекла. Вода канала отражает короткий день, пока он тонет в мутной воде. Потом становится совсем плохо, тошнит от голода, пахнешь гнилью и разложением всего человеческого. Отчаянно холодно.

20 ноября
Застрял на французской таможне. Платить нечем. Написал по всем знакомым, чтобы прислали 38 франков - забыл деньги, ладно деньги, всё забыл! в петербургской квартире. Перехватил нашего таксиста, зовут Гайто, попросил передать письмо к Мережковским и ещё парочку.
Сижу с какими-то контрабандистами. Интересно.

21 ноября
Первый день в Марселе. Запахи порта и Солнца. Морская вода с силой бьёт в борта яхт у причала. Крики чаек, шум волн. Пёстрые арабы продают фалафель прямо у трапов. Всё иначе, всё другое. Тёплые влажный воздух треплет узкие иглы средиземноморских сосен на пустынном берегу. Мысли об одном - навсегда. Придется привыкать. А как?

На плечах тяжелый груз одиночества, печали,
Заповедной, тихой, дАли на плечах моих не спит
Где-то в сумрачной далИ давит вес могильных плит
На кладбИще вяз стоит, пожирая кто в России,
Пожирая наши дни.

С этим вязом я знаком, с его странным языком,
Тихо шелест его веток сообщит за кем, по ком.
Возвращаясь с похорон, игнорируя ворон,
Понимая, что заброшен, обращусь на небосклон -
Пожирая наши дни,
Господи, благослови…

5 марта 1920
Сняли дачу в Грассе. Из тех что подешевле. Не пишется. Мережковский переиздаёт что есть.

14 сентября 1925
Утренний сад принадлежит птицам. Галки, синицы, порхают по столам собирая крошки вчерашней вечеринки. Сижу в плетёном кресле и думаю, а пожелтел ли за ночь плющ на ограде? Могу ли я разглядеть перемену, которая происходит постепенно? Пожалуй, смогу - приметный зелёный лист, вчера желтый по всему краю, будто окантованный.

13 октября 1925 года
N собралась возвращаться в Россию. Отговаривал. На ней было темно-зелёное платье и особенно сложно было представить её глаза, её взгляд в том чудовищном гнойном мире.

Ласкаемая нежною рукой,
Печально отзвучат входные двери,
И ты изыскано (не можешь быть другой)
В октябрьский сумрак тающей аллеи
Растешь, а в ладони мой покой…

А, вообще, не пишется. Не пишется не черта! Больно по-прежнему и боль уже не острая как раньше, а недоумённая какая-то. Недоделанная.

24 февраля 1927
Вспомнился отъезд. Когда раздались крики толпы на набережной, совсем рядом с пароходом: «Уезжайте, вы здесь не нужны. », внутри что-то сдвинулось. Как-то встало кривым поперёк души и, тогда казалось навсегда. А вот теперь понимаешь, что и взаправду, навсегда…

29 июня 1929
Прямо на Оффенбаха встретил поручика, с которым пересекался пару раз в Прежней жизни. Константин, то ли Рубаков, то ли Рудаков… И он, конечно, совсем не поручик. Идёт, хмурый, будто Харон у которого протекает лодка. Кстати, в каком виде мы появляемся на берегу Стикса? Если верить грекам, я появлюсь в в смокинге, раз они представали в неясных хламидах. Смешно. Мне кажется это будет удивительно необычное, беспомощное состояние, словно ночные огоньки, наши души станут трепетать под пронизывающим ветром вечности.
А поручик потерял Кутепова, теперь ищет, а что искать? Большевики подкараулили и закопали где-нибудь в предместьях, и вся недолга. Но держится хорошо. Спасибо не спросил про рукопись, так стыдно, так стыдно. Сгорела видать в чемоданах отступающих деникинцев. И сами они сгорели. Взял визитку кафе, что открыл мсье Константин. Вот офицеры, нередко, более предприимчивы, чем мы, гражданские. Зайду, будет на что. Хотелось занять денег, теперь как вижу кого, сразу хочется занять. Смог удержаться, слава Богу.

13 ноября. 1933 Грас
Позвонили из Парижа. Со Стокгольмом снова неудача. Ну я готов, давно не верю, что что-нибудь получится. Хорошо хоть, что не Горького. Вот была бы досада, если бы этого.

15 сентября 34 года
Был на приёме. Встретил милейшую Софью Алексеевну, почти не изменилась, робка по-прежнему, настолько, что кроме фразы «Почему бы Вам не напечататься в нашем издательстве» сказать дальше не может. Только наберу в грудь воздуха пококетничать и, конечно, согласиться, а она уже о другом.
Встретил советского посла - напомаженная мартышка. Имел наглость подойти, а у меня как на зло в руках газетёнка, которую «они» имеют наглость называть Правдой. Зачем-то мне её привез Дютур, хотя его-то понять можно, хотел порадовать чем-то с Родины. Вот уж порадовал… Там и про колхозы, и, главное, язык мерзейший. Будто пишет какой-то скот по ошибке ставшим человеком. живший до этого в притоне или кабаке.
С послом была дочка Ягоды, если верно читаю между строк, в семье этого палача бывает Бабель. Вообще, дочка чем-то похожа на Исаака… Это уже не человек - машина лозунгов. Холодна как вода из колодца ноябрьским утром. Взять такую за волосы, протащить по полу, швырнуть далее фрвгмент текста удален редакцией Иначе ничего, ничего не выйдет, души там уже нет, если что-то и оживёт, то через тёмное есенинское, животное начало.


9 ноября 1934 года
Теперь уже точно да! В Париж! А как хочется вскрикнуть вслед за Антоном Павловичем: «В Москву!» Остановлюсь в Мажестик, писать речь. А в голове кроме того, что отдам долги и … больше ничего. Лишь пустота и покой необыкновенный, как в детстве, когда в комнату, к детской кроватке крадётся летнее Солнце…

© 2018