“Сивуч” был переведен из сухого дока и спущен на воду - днище заклеили кое-как. Это было последнее, что успел сообщить муж, прежде чем уйти оборонять Рижский залив от немцев.
Муся вошла бледная, страшная. За ней шел военный из штабских. Маша не запомнила его лица - она выпрямилась в кресле и смотрела на Мусю. Пара взглядов - и все стало ясно - бесповоротно и навсегда.
“Удача на море”, - в отчаянии подумала Маша. - “Он же отыгрался у барона. Он выиграл спасение - и забрал мою боль. Не может быть. Нет. Он же выиграл! Забери мою боль, Андрей!”
Ее затрясло крупной дрожью, внутри стало очень холодно, очень темно и очень пусто. Муся рыдала, военный мялся у двери.
Маша молча встала. Из мемуара М. С. Шульц: Андрей, я только недавно поняла, что все беды, которые на меня обрушились, от того что я слишком сильно любила тебя. Любила самозабвенно, любила больше Бога, и Бог наказал меня, напомнив, что никого нельзя ставить на Его место. Я помню те первые часы после известия о твоей гибели. Как будто у меня из груди вырвали сердце, и вокруг меня смыкается ледяной купол, а я так ужасно ясно понимаю, что я никуда больше не скроюсь от этого ощущения.
Она хотела обнять Мусю, что-то сказать ей. Но слов не было, и она просто сунула ей Люсю. Стащила со стены карабин свекра Василия Александровича.
Ящик стола. Там были патроны. Маша выдвинула ящик, стала рыться. Руки не слушались, тряслись, сильно. Она молчала, и оба - и Муся, и военный - вдруг испугались, а Муся даже перестала плакать.
- Маша! - бросилась к ней. - Маша! Маша!
Люся проснулась и заплакала. Муся стала машинально качать ее, смахивая слезы со щек ребенка и со своих.
- Мария Станиславовна, мне очень жаль, примите, соболезную… - бормотал военный.
Из его сбивчивой речи стало ясно, что из экипажа никто не выжил. “Сивуч” затоплен. Но это и так было ясно - по лицам вошедших. Слова по-прежнему были не нужны.
- Не бойся, Муся, стреляться не стану, - выдавила Маша. - Я твоя сестра, я мать Люсе. Не хочу говорить. Скажи сама Эмилии Семеновне. Прости.
Она наконец нашла патроны. Стала неумело заряжать карабин. Эта комната была начинена оружием - в одном из ящиков был куда более удобный револьвер системы “кольт”, но Маша его искать не стала. Думать она не могла.
Вышла из комнаты. За спиной раздались, как взрыв, отчаянные рыдания Муси. Глухой голос военного.
Маша спустилась в винный погреб, захватив керосиновую лампу. Встала посреди темных стен.
Андрей.
Принялась стрелять по бутылкам. Не попадала. Потом попала. Промахнулась. Попала еще. Еще. Она плохо стреляла, очень плохо, и отдача больно била в плечо.
Надо было взять кольт. Но руки так дрожат. Кольт легче. Выстрел. Она слабая. Наган не удержать. Что сейчас на фронте выдают новобранцам? Надо все взять с собой. Выдадут непристрелянную рухлядь. Выстрел. Что скажет Муся. Засмеют. Станут травить. Она хороша верхом, ездит по-мужски. Пару учебников с собой. Выстрел. Не позволят. Добиться высочайшего. У кого шефом полка великая княжна. Та, что приезжала в Смольный. Выстрел. Ольга Николавна. Вспомнит ли. Выстрел, выстрел, выстрел...
Она стреляла. Перезаряжала.
Запахло сухим испанским. Железом и кровью.
Когда Маша приехала в расположение 3-его Елисаветградского гусарского и поступила под начало ротмистра Обуха Павла Петровича, он не обрадовался. Никто не обрадовался. Маша - вольноопределяющаяся Шульц - видела, как стесняет и солдат, и офицеров постоянное присутствие молодой женщины, переодетой гусаром.
Доброволица. По высочайшему соизволению. Бумаги в порядке. Лошадь выдали. Оружие Маша привезла с собой, и правильно сделала.
Мусю с Люсей отправила подальше - в имение под Пензой. Эмилия Семеновна после смерти сына постоянно раскладывала пасьянс. Она продолжала делать это даже в вагоне. На невестку не взглянула. Муся перестала плакать. Она была Люсе крестной и прижимала ее к себе теперь крепко-крепко, как самое главное сокровище. Глаза ее были полны страха. Глаза Маши ничего не выражали, у рта залегла странная складка, и уголок дергался постоянно, едва заметно. Это раздражало, и это было ее единственное чувство, как муха, жужжащая за толстым стеклом, отделявшим Машу от мира.
Я буду как он. Если его нет, я просто стану им.
Поначалу лихорадочно хотелось что-то делать, но пока писали письма, ездили на аудиенцию к великой княжне, к императору, готовили и получали бумаги, паковали вещи, - лихорадка улеглась. Она все время оглядывалась кругом (искала Андрея) и еще немного задыхалась, как будто ей не хватало воздуха.
В полку это быстро прошло. Было очень много дел. Травить никто не стал, но штабс-ротмистр Архипов в первый же вечер вызвал к себе и журил по-отечески, долго уговаривая барышню ехать домой.
Маша стояла и молчала. Она взяла за правило молчать, и это было, пожалуй, самое трудное. Сколько они с Андреем разговаривали обо всяких пустяках! А с гостями! Но то было далеко позади, как в другой жизни, а в этой надо было учиться. Подъем, построение, строевая, обучение стрельбе, разведке, ближнему бою.
Маша ничего не умела, кроме как в седле держаться, но хотя бы это делала недурно. У нее все плохо получалось, поэтому она задерживалась везде и задерживала остальных. Они отпускали шуточки, посмеивались, раздраженно косились. Маша молчала. Будь на ее месте генеральская дочка Софья де Боде, по которой еще в Смольном было видно, что ей место на плацу, было б проще. Но Маша была изнежена, знала это - и сражалась с этим, как с врагом.
Она ни капли не опасалась, что кто-нибудь проявит вольность с ней. Маша была недурна, умела себя украсить и понравиться, но мужчины не на красоту смотрят, а на поведение. Если - женское, то ведут себя соответственно. А если нет - то стать невидимкой проще простого.
Маша не улыбалась - с чего бы. Не смеялась, не смотрела в глаза, ходила резко, говорила редко. Никем не интересовалась. На нее в один момент навалилась гигантская усталость, давившая плечи и спину, и никакой женщины здесь больше не было.
Так что с этим был порядок, полнейший.
Она ненавидела рано вставать, ненавидела долгие марши, ненавидела громкие звуки и дурные запахи. Ничего. Привыкла. Княгиня Ливен говорила всегда, что важно знать, чего ты хочешь, - и платить за это цену.
Маша хотела убивать немцев.
Случай выдался лишь в ноябре 1915-го. Маша повела отряд к разведчикам в тыл противника. Сама вызвалась. Ротмистр хмыкнул, но отпустил зеленого новобранца - к тому моменту Маша уже обучилась понемногу - “чему-нибудь и как-нибудь”. Мужчины к ней привыкли, видели ее успехи. В общем, прорвались они к своим. Противник был изрублен и пленен. Маша не помнила, убила ли она кого или только ранила. Александр Францевич, полковник Ярминский, сам сомневаясь, что он и вправду это делает, на грудь ей повесил Георгиевский крест. Я крест твой, ты кровь моя.- Нет, это не про нас!
Она не запомнила своего первого убитого. Ей никто не снился. Никогда.
Потом Маша получила еще одного Георгия, когда вынесла раненого с боя, из-под огня. Ее саму ранили в руку, тащить было тяжело, но она все равно тащила.
Потом их перебросили в Добруджу. Заняли деревню. В одном дворе, куда Маша въехала верхом, справлял малую нужду вооруженный пехотинец. Маша стала материть его так громко и так витиевато, что не успела достать оружие, как парень, совсем молоденький, не застегнув штанов, сбросил с плеча карабин и сдался. Потом в штабе измывались над ним, а он едва не умер от стыда, что в плен его взяла женщина.
Дали медаль “За храбрость”. Дали унтер-офицера.
Маша привыкла к полку. Ей уже хотелось понемногу и разговаривать, и даже смеяться. Научилась пить водку. Гусар мотало по Южному фронту. Маше все вдруг стало интересно, и земля вокруг, и крестьяне в косматых шапках, и расписные кладбища, и коровы, и чужое небо.
Она написала Мусе всего дважды за эти полтора года. Но в конце 1916-го стала писать чаще. Ей определенно стало лучше.
Жорж Захаров, полковник на 20 лет старше Маши, предводитель этих “татар”, был ее старым приятелем, знакомым Андрея. Он пристрастил ее к турецкому табаку и писал ей еще в 1914-м смешные письма про еврейские местечки и своего пензенского денщика Кузьмича. Цитировал Гумилева про “лилею голубую”, присылал пресловутый табак и карточки со слоном из Тебриза. Обсуждали, шершав ли слон. Переводил с персидского и переводы Маше тоже присылал. Приятное знакомство.
Мария, 1914
Расскажите, как там у вас дела. Никогда не знаю, о чем стоит расспрашивать военных, право слово. Расскажите вот, что делает вас счастливым? Я тут подумала, что это все такие простые вещи - чашка чаю с бергамотовым маслом, запах любимых духов, то, как воздух летом пахнет, и как вокруг все светится и блики играют на листве. Простая штука счастье, думаю я, особенно если все живы и здоровы. Расскажите!
PS. Кланяйтесь Рудневу, если встретите, он тоже застрял где-то под Варшавой.
М.
Жорж, 1914
Ваша версия счастья удивительно похожа на ту, что я вывел для себя десять лет назад, на японской войне, под Ляояном: счастье - в мелочах и близких людях, главное что при этом никто не пытается проткнуть тебя штыком, застрелить или располосовать саблей. Также я люблю общество умных людей, вино и папиросы. Порой все три составляющих оказываются в сборе и счастье наступает.
PS. Привет Рудневу непременно передам, пока не встретил.
Как и всегда, остаюсь искренне ваш,
George of Persia
Жорж, 1915 (не дошло)
[ВСКРЫТО ВОЕННОЮ ЦЕНЗУРОЮ]
[Военный Цензоръ №2418]
Дорогой друг, пишу чтобы как-то себя занять, выдалась спокойная минутка. Мы все воюем, хотя уже и не так ожесточенно, германцы потеряли, кажется, надежду форсировать Вислу и ограничиваются только разведкой и дерзкими вылазками. Да днях была знатная сшибка, их кавалерия бросилась перед нами в рассыпную и мы врубились в пехоту, перекололи тьму народа, наверное человек пятьдесят. За 7-е и 8-е эскадрон наш потерял до 15 человек при двух офицерах, в пехоте потери конечно же больше. Скоро нас уберут в резерв, и кстати совершенно напрасно - мои "татары" почуяли вкус крови и рвутся в бой так, что и не удержишь.
Никакие письма до меня уже давно не доходят, но я вас не виню - это всеобщая беда, никак не могут наладить работу полевой почты. Больше пожалуй и рассказать нечего, за меня, пожалуйста, не волнуйтесь - убить-то не убьют, я везучий, а вот когда смогу следующий раз написать - только одному Богу известно.
Ваш G.
Жорж, телеграмма. 1915 (не дошла)
..из действующей армии снова командирован на восток тчк берегите себя тчк надеюсь еще свидимся…
Вот и свиделись. Полковник Захаров подъехал ближе, вгляделся.
Маша, унтер-офицер Шульц, смотрела прямо перед собой.
Объяснять ей ничего не хотелось. А и не пришлось.
-Вот это, я понимаю, траур, - Жорж был серьезен.
Маша дернулась сама и дернула коня. Стало вдруг нестерпимо больно, как будто с раны бинт содрали. Купол разошелся.
- Ох, Марья Станиславовна, девочка…- Жорж снял мохнатую шапку, перекрестился.
Помолчал. Потом продолжил привычным бойким светским тоном.
- А чего не написали мне сразу? Взяли с собой небось рухлядь какую вместо оружия? Наган вам не тяжел? Я бы вам кольт прислал, он полегче будет для вашей руки, - он слез с коня, подал ей руку, и Маша вдруг ухватилась за нее и спустилась, как будто она не спрыгивала сама с лошади два года кряду.
Жорж не был удивлен ее поступком, ничего у нее не спрашивал, просто осмотрел и коня, и ее амуницию, и оружие, и убедился, что все в совершенном порядке Остался доволен. Оценил награды. Вечером, освободившись, пили вино.
- Я всегда знал, Марья Станиславовна, что черти в вашем омуте водятся преогромные. Но не знал, что они истинные вельзевулы, - смеялся Жорж.
С ним было легко. Маша поняла, что ей с ним не надо притворяться - ни женщиной, ни мужчиной.Он ее наблюдал, как стихийное бедствие, и она ему нравилась. При этом держался Жорж исключительно вежливо, комплиментов не отвешивал, лишнего себе не позволял. Провели прекрасный вечер.
15-й уланский недолго еще простоял неподалеку от Елисаветградского, снялся и ушел.
Простились очень тепло. Писать друг другу не обещали, почта была сплошной бардак. Служили два товарища.
В конце 1917-го, после так называемой Октябрьской революции, Машин полк распустили (и надо сказать, что в нем до последнего соблюдалась дисциплина).
Маша поехала в Пензу к Люсе и Мусе. Она чувствовала себя способной жить дальше. Дышать все еще было тяжело, но ей казалось, что самое страшное позади. Впереди была подъездная аллея из дубов - и дом. И какое-то будущее.
- А погорело все, барыня! - старая крестьянка появилась будто из-под земли и горестно качала головой, стоя рядом с Машей. - Свои ж и подожгли, местные, потаповские. От беда! Така усадьба была богата...
Вместо имения было пепелище, торчали черные печные трубы. Подъездная аллея вела в никуда. Пепел, сажа.
Маша схватила крестьянку за горло, приставила к ее голове кольт.
Орала как на того болгарина. Страшно, грязно ругалась. Думала, пришибет старуху, к чертовой матери. Крестьянка рыдала, пыталась вырваться, выла. После рассказала, что из села Потапова приходили мужики с вилами да факелами, усадьбу пожгли, и всех в ней. Старая хозяйка вышла к ним, так они ее... А молодая с дитем сгинула в огне.
- Ребеночка жалко, - плакала крестьянка. - Пусти, барыня.
Маша посмотрела на кольт в руке. Повертела оружие. Отпустила крестьянку. Бабка прыснула прочь как молодуха.
Маша забыла о ней сразу.
Стояла долго, чувствуя, как мир заслоняет толстое стекло. На нее медленно опускался купол.
В старом доме был подвал. Подвалы не горят, они каменные. Маша нашла вход с пепелища, спустилась вниз. Бутылок не было - потаповские его тоже нашли. Маша взяла головню, начертила на дальней стене человечка, пририсовала к нему вилы. Прицелилась в почти полной темноте.
Выстрелила. Подошла.
Попала. Патроны надо было экономить, и Маша поднялась наверх.
Партизанские отряды самообороны, организованные унтер-офицером Шульц из местной помещичьей и учащейся молодежи, в последующие месяцы сожгли несколько окрестных деревень. Потапово сгорело первым. Маша сама поджигала избы и стояла рядом, наслаждаясь дымом и криками. В такие моменты купол как будто раздвигался у нее над головой, и было видно небо.
Маша добывала знакомцам документы, потом один из них научил ее их подделывать - служил в разведке. Всех Маша переправляла на юг, в Добровольческую армию. И сама думала отправиться туда, когда купол немного разомкнется. Сил у нее было мало. Все время хотелось спать. Оживление ее охватывало, только когда она помогала кому-то выбраться из города. Ей казалось, что все вокруг пахнет дымом. Никто не снился, ни Андрей, ни Муся, ни дочь. Убитые тоже не снились. Чернота подступала к глазам, Маша проваливалась в нее и могла лежать так целыми днями, если никому была не нужна ее помощь. Растолстела почему-то, хотя есть-то особо было и нечего. Не хотела мыть голову и не мыла. Одежду тоже меняла, только если мужчина в доме появлялся, да и то не каждый раз.
Захаров попал к ней поздним вечером. Стук в дверь. Он, раненый, на пороге.
- Я вина не захватил, Марья Станиславовна, - он улыбнулся бледными губами и повалился на нее.
Выхаживала.
Захарова привез под Пензу денщик Кузьмич. Маша умылась, причесалась, затянула платье потуже (сходилось плохо). Заставляла себя вставать, добывать лекарства. Научилась у Авдотьи варить кашу.
Думала, что будет, если и Жорж здесь умрет. Он все время шутил, когда приходил в себя, и ей и вправду становилось смешно. Ему становилось все лучше, и Маша сама не заметила, как так вышло, что однажды вечером он потянул ее к себе и поцеловал. Она пыталась вырваться, говорила - пусти, я не хороша, толста стала, но он только смеялся и повторял, что толстый вельзевул это, пожалуй, мило. Поженились очень тихо.
Потом пришлось бежать из Пензы - Машу наконец приметили большевики. Жорж был единственным, с которым она не чувствовала себя под куполом. Выбирались невероятно.
Пригодился персидский, который он знал. Сделали себе невообразимые документы, Маша укуталась до бровей, и отправились через Астрахань кружным путем в Месопотамию, занятую англичанами, потом в Армению через Персидский залив и Суэц. Путешествие Маша запомнила плохо, Восток ей не понравился, а на корабле ее неудержимо мутило, и она боялась, как бы не беременность. Она вспоминала Андрея и думала, как же так он ходил на корабле и его не тошнило постоянно. Дышать всегда было трудно, и она почти привыкла.
Затем пробились уже к Деникину, который в тот момент занял Северный Кавказ, ну и дальше к добровольцам.
Полковник воссоединился с полком под Таганрогом. Полковничиха опять стала вольноопределяющейся - уже в 15-м уланском, под началом мужа.
Смущение “татар” Захарова от присутствия женщины быстро сменилось искренним страхом: Маша брать пленных не любила и предпочитала их расстреливать на месте без суда и следствия. Жорж отчего-то жене все прощал, хоть и кричал на нее, так что она вскоре получила прозвище Бешеная Мария. Или просто - Бешеная.
Жили - дружно.
Военврач вышел и сказал, не глядя на Машу (не любил ее):
- Вас зовет, Марья Станиславна.
Маша зашла в жарко натопленную избу. Что умирает, поняла сразу.
Смерть Маша видела много раз. Купол начал стремительно смыкаться. Только рядом с Жоржем она чувствовала, что проклятого стекла нет.
Еще раз стекло лопнуло, когда приехал ночью Андрей, но он ее отчитывал, он смотрел со страхом и говорил “Маша, гражданское население! Маша, что ты делаешь! Офицеры так не поступают!” - вот так, с порога, после трех лет в могиле.
А ведь его провели к Захаровой и он все уже тогда понимал. Она все время курила, сплевывала на пол и видела в его глазах отвращение и жалость. Он говорил, что надо уезжать. Затем сел, стал смотреть на свои руки. Она что-то цедила, сквозь зубы, ходила по комнате взад и вперед. Потом не выдержала, бросилась. Они нашарили друг друга, как слепые, и она на мгновение прижала его голову к груди, вдохнула тот самый запах. Стекло разлетелось.
Но потом вновь начались нотации и чтение морали, и Маше стало злобно и скучно. Он не мстил за Люсю и за сестру тоже не мстил. Он их искал и верил, что те еще живы. Такой же прекраснодушный и чистый, как в начале этой мясорубки. Он ее не понимал и она ему такая была не нужна.
Андрей ушел, с порога бросив, что прежней Маши нет больше. Он потом рыдала всю ночь, уткнувшись в бурку. А к утру решила забыть.
И прекрасно, и к черту. Дышать только стало чуть труднее.
Жорж продолжал ее видеть. Ему было уже к 50, и он вообще много чего видел. Если бы Андрея в ее жизни никогда не было, а было только Жорж, она бы любила его не вполсилы, а на полную. Таких мужчин, которые ценят не женское кокетство, а нечто иное, скрытое в глубине каждой, но не во всех проявившееся, не сразу встретишь.
Жорж как-то прочел ей из “Сфинкса” Уайльда:
Заря сменяется зарей,
И старше делаются ночи,
А эта кошка смотрит, — очи
Каймой обвиты золотой.
Она лежит на мате пестром
И смотрит пристально на всех,
На смуглой шее вьется мех,
К ее ушам струится острым.
Ну что же, выступи теперь
Вперед, мой сенешаль чудесный!
Вперед, вперед, гротеск прелестный,
Полужена и полузверь.
Сфинкс восхитительный и томный,
Иди, у ног моих ложись,
Я буду гладить, точно рысь —
Твой мех пятнистый, мягкий, темный.
И я коснусь твоих когтей,
И я сожму твой хвост проворный,
Что обвился, как Аспид черный,
Вкруг лапы бархатной твоей.
Андрей видел в ней только лучшее и ей хотелось этим лучшим быть - ради него. Жорж видел все - и любил все подряд.
- Машенька, - позвал он ее голосом, который старался сделать по-прежнему твердым. - Мне тяжело взять браунинг. Со мной кончено, совсем. Не могу так больше. Понимаешь меня?
Маша поняла. Она смотрела на него долго, долго. Ждала, когда купол сомкнется. Подошла, коснулась. Поцеловала в лоб, просто поцеловала. Внутри стало ледяно.
Вышла. Долго искала оружие, руки не слушались, как тогда в охотничьей гостиной, миллион жизней назад.
Когда возвращалась, услышала выстрел. Купол задрожал, но выстоял. Жорж справился сам, избавив ее от самого страшного. Он всегда ее очень берег.
© 2018 Юлия-Маргарита Поляк