Другие Берега. Ролевая игра 2018 года. Время воспоминаний г-жи Марии Васильевой

Дорогие соотечественники.
Сложно написать, что это было — это будет не вполне отчет. Я пришла почти как лишняя безымянная тень — игры создаются, конечно, не для того, чтобы исцелять душевные недуги самих игроков, но для меня в конце это был настоящий просвет.

Изначально своим прототипом я хотела видеть и указывала Цветаеву, а перевесило стремление "пройти, чтоб не оставить следа" и "вычеркнуться из зеркал" — и само имя нарочно было таким неприметным и незапоминающимся. А вот дочь Ирина, о которой я всем говорила, названа по имени младшей дочери МЦ, совсем маленькой девочкой умершей от голода в Гражданскую. Но у моей героини не было Эфрона, Ариадны и Мура.
Я знала, что Цветаева в игре — Маргарита Мейн (прозрачно само имя: Маргарита=Марина по святцам и девичья фамилия матери), видела, как она красива и изысканна — спасибо. Не обессудь, пожалуйста, что в мире игры я не нашла слов открыть существование этой странной связи.

Вот отрывки — "Из записных книжек двадцатых годов". Часть была "заявочным" мемуаром, в который и из моей жизни кое-где вплетено по нитке, кое-где вдохновлено литературой, кое-где насочинено, конечно. Наверное, я продолжу это писать: плавно идет и дышится.

Из стихотворений одно было сочинено в заявке (дачное), еще одно на игре (не кончится никогда), а другие, которые читала, — просто мои стихи разных лет, которые я сочла уместными, из них возьму вот одно.

На даче



Шагов твоих яблоки спелые
И капли дождя на песке,
И белые простыни пенные
Развешены на волоске —

Кончается лето. Смеркается,
Плащ гостя спадает с гвоздя,
И тени людей расплываются,
Из света во тьму уходя.

Под ветром клонится акация,
Ей снится наш ужин в саду,
Билет, безымянная станция,
Чужая дорога в бреду.

Berlin, 31/VIII-1922

*
В раннем детстве я почти не покидала Москвы, и вокзалы оттого казались мне фантастическими порталами: меня завораживали названия других городов в расписании, я только и думала, как выглядят и чем живут эти настоящие другие города. Летом мы бывали на даче, но подобные поездки были скромными, домашними: утро, канотье, дорога со станции мимо прудов. Им предшествовал величественный вокзал, огромное здание, транспортный узел судеб, где носильщики везли тележки за богатыми пассажирами, где в ожидании мяли шляпу в руках или встречали дальних родственников из провинции, где опаздывали или успевали в последнюю минуту, где безусые студенты с плохонькими чемоданами отправлялись на лето к родителям в губернские города, а коммерсанты по каким-то своим заботам за границу. Я грустила, что не причастна к этому миру взрослых поездок и печалей.
Десяти лет я впервые побывала в Петербурге. Мы ездили туда к сестре моего отца, Александре Павловне, у которой я впоследствии жила во время учебы на Бестужевских курсах. Петербург в самом деле произвел на меня впечатление чуда, — но он молчал, как и следует делать на таком допросе. Потом скитание по земле стало для меня будничным занятием, и слезы что в поезде, что на перроне кажутся мне тошнотворнейшей мелодрамой, пусть я сама от них не вполне избавлена.
Прибыв в Берлин, я остановилась в дешевой гостинице, среди довольно сомнительной публики. Пахло сыростью и мастикой. Развязная горничная, с которой я столкнулась в коридоре, смерила меня взглядом с ног до головы. Целый день меня знобило, тело не забыло еще железнодорожной тряски и непроизвольно покачивалось. Казалось, что деревья за окном и вывеска аптеки вот-вот уплывут. Я погасила свет, зная, что беспокойство все равно не позволит мне уснуть. В соседнем номере за тонкой стеной были мужчина и женщина, в ту ночь они шумно возились, и мне были слышны и мерный скрип, и тяжелое дыханье, и всхлипы. На другой день я наняла комнату в пансионе, где прожила два года.
*
Детство среди живописцев. Рисование — насущная потребность и естественное занятие для всех, кто вокруг, для матери и отца, для сестры и брата. В гостях меня всегда удивляло, что нигде на виду не попадется ни гипсового куба, ни слепка головы античного героя; мне было невдомек, что в тех домах всё иначе. В нашей же гостиной из-за занавески выглядывала глазами без зрачков Афродита, рядом с нею был Апоксиомен, чье имя я запомнила с трудом и не с первого раза. Брат говорил мне по слогам: «А-по-кси-о-мен». Тут и там можно было наткнуться на загадочный рейсфедер, чертежную доску и огромную линейку с колесиками, обвитыми толстой серо-зеленой ниткой: так линейка крепилась к доске. Большая катушка таких ниток в пору рассеяния дома осела зачем-то в моем чемодане. Но пока вокруг были краски масляные и акварельные, восковые мелки, пастель, беличьи кисти разной толщины, картоны и ватманы, шелестящая калька и невесомая черная копирка: они выплывают из моей памяти так легко, ложатся мне в руку, но я не возьмусь сказать, сколько лет назад я последний раз видела эти вещи. Помню толстую книгу анатомических рисунков – “Der nackte Mensch”. Помню, как однажды обнаружила на столе неплотно закрытую пачку кирпично-красной сангины и измазала ею пальцы, приобретшие цвет присохшей крови, за что меня, однако, не ругали. Помню тушь в баночках и перья с металлическими наконечниками разной ширины: одно время мама оформляла афиши московской консерватории.
Только я не умела рисовать.
*
В шуме ветра, в детском плаче,
В тишине, в словах прощанья
"А могло бы быть иначе"
Слышу я, как обещанье.
Г. Иванов

Венера возвращается в волну.
Сон золотой, несбывшийся, кончается.
А много ли и было на кону,
раз сердце в воду повертается?

Спокойно спи. Пусть плещут в глубине
глазного яблока, подобного луне,
моря с не данными тобою именами,
чьих рыб созвездия горят над нами.

Вчера в порту раздули паруса.
Чужих торжеств немытая посуда —
что мне Гекуба и Геката, голоса
уже не слышатся оттуда.

Достанет пена до замерзших ног
и вспыхнет утра нового солома
у моря ясности, где тихо и темно,
а мы и на земле не дома.
*

В 1934 году не было никаких жизненных задач. Моя героиня вся осталась там, в "до". (Накрутив себя, я не могла встать и поехать, тем более думая: без меня игра ни для кого не потеряла бы и не приобрела бы ничего, вот все эти размышления. Так героиня не смогла попасть на прием в 1914 году из-за социофобии. Но мне для меня надо было хотя бы просто присутствовать и видеть.) К 1934 году это была одинокая и переломанная сорокалетняя женщина слабого здоровья. Она умерла в Париже в 1943 году от сердечной недостаточности, прожив, как и ее родители, не очень долгую жизнь (1894-1943). Дочь Ирина осталась во Франции, но помнила русский язык. Она пережила войну, а потом впереди у нее была большая семья с ветвями и ответвлениями и счастливая жизнь.

*
Серебряный век не кончится никогда.
Нева? Нева не высохнет — не вода.
Москва? Не раз горела, и не беда.
Там всё как было. Возьми и вернись туда.

Дорогу вспомнишь — я вслед за тобой пойду,
еще не вечер, не развели мосты.
"Это было на слабом, весеннем льду
в девятьсот двадцатом году...

...Это было тысячу лет назад,
так давно, что забыла ты".

Спасибо за начало катарсиса и очищения — коллективный Минос говорит коллективному Тесею-Минотавру: "Я тебя принимаю", — и пусть я не Тесей, а часть коллективной Ариадны, но я просто это слышу и дышу тем же воздухом, стою рядом.

Так вышло, что я впервые услышала имя Макдуфа от одного своего друга (не по играм), который его знал семнадцать лет и очень ценил (тогда не играла в игры и не была ни с кем ролевым знакома). Просто мой друг в тот день написал об этом мне. Так, выходит, познакомилась. Потом — "Антропография" и святой Майнард. Теперь "Другие берега".

© 2018 Маргарита Голубева